7 декабря 2013 года
ко дню рождения Тома Уэйтса.
Каких странных людей мы порой встречаем в своих снах или в воображении…
Например, сегодня я встретила странного человека с гитарой. Гитара была упакована в советскую оберточную бумагу и перевязана бельевой веревкой. В моём советском детстве в продовольственных магазинах в такой бумаге — жесткой, толстой, грязного цвета — продавцы взвешивали сыр, колбасу, сливочное масло и даже сырковую массу. На уголке бумажного свёртка карандашом писали стоимость покупки. Надо было запомнить эти цифры, в голове донести их до кассы, «выбить чек» и уже с этим чеком — обратно к прилавку. И очередь снова не стоять! А подойти с другой стороны прилавка, отдать чек продавщице и ждать, когда она найдёт твой сверток среди других, сверяя цифры. В детстве мне особенно нравилось смотреть, как она накалывает чек на железный штырь, торчащий из круглой деревянной подставки.
Во сне я всё это вспомнила и до головокружения загрустила.
Думаете, этот Странный с гитарой утешил меня? Предложил мне сыр, колбасу или хотя бы оберточную бумагу из моих детских воспоминаний? Ничего подобного! – только кофе, сигареты и песню.
Мне всё не понравилось: кофе жидкий, я не курю, песня бесконечно тоскливая.
Разве что скатерть привлекла меня остроумной расцветкой, похожей на шахматную доску.
Странный пел, пил и курил одновременно.
Он сбрасывал пепел в чашку из-под кофе, то и дело промахивался и бесконечно ругался не по-русски.
Напротив него за шахматной скатертью сидел ещё один — страннее Странного, с длинным лицом и длинными волосами.
Длинноволосый улыбался и молчал, трогал левое ухо и нюхал воздух, а вернее – дым от сигарет, которые курил Странный.
Мне казалось, что время от времени эти двое менялись местами, или их лица становились похожими, как у близнецов, или виноваты мои слёзы — потому что
я плакала, слушая песню Странного.
Песня нравилась мне все больше. Захотелось покурить «Казбек» или «Беломорканал», который курила моя третья бабушка.
Курение начиналось с подготовки – бабушка продувала мундштук папиросы, доставала шпильку из седых волос, туго уложенных в старомодную довоенную причёску, вынимала вату из старого футляра для очков, одним движением скатывала из ваты шарик и утрамбовывала его шпилькой в мундштук. Получалась как бы сигарета с фильтром.
Женщины из поколения моей бабушки, как правило, начинали курить во время войны. А некоторые — «явное меньшинство» – перед войной. Бабушка была как раз из явного меньшинства. Она закурила, когда в 1938 году арестовали её мужа. Она осталась с двумя малолетними детьми (2 и 6 лет), работой преподавателя в университете и долгим многолетним страхом: «меня заберут следом — как ЧСВР, детей поместят в приюты, запишут на чужую фамилию, и если они выживут — как искать?! где?! не найти…»
Советский страх роковой потери. Никакую потерю никому не предотвратить, не избегнуть, и всякая беда — на всю жизнь.
Пока Странный пел, а я вспоминала, из ничего вдруг возникла картинка:
в телевизоре плачет пожилой очень известный писатель — любитель джаза и бывший стиляга. Он рассказывает, как забирали его маму и отца, а потом забрали и его — шестилетку. Светлой питерской ночью приехали трое чекистов, одна из троих — тетенька в кожаном труакаре — сказала ему: одевайся, мальчик, вот тебе конфетка, сейчас поедем к маме и папе.
Он оделся, и его отвезли в приют.
«Последнее, что я видел в окно «Эмки» — вопль двух русских старух. Они выли по мне».
1 декабря 2013
© Ирина Бажовка
